мелкой, чернющей заварки. Сыпанув изрядную жменю последней в мятую алюминиевую кружку и ливанув журчащего кипятка, дальнобой ставит её на приступочек между сиденьями и жадно, с третьего раза закуривает. Кабину заполняет сизый дым.

– Чуть не сбил, – охает дальнобой. – Вот ведь незадача какая, – протягивает пачку Соне: – Будешь?

Та кивает головой: да, да. Он достаёт сигарету, даёт ей, подносит зажигалку, – пламя трепыхается вместе с рукой. Сочувственно смотрит на кровоточащие раны на лбу и щеках.

– Ишь, изодралась. Хорошо хоть глаза целы.

– Кошка, – сипит та. – Большая кошка.

– Угу, – поддакивает дальнобой. – Кошка… – и тут же вспоминает: – Я однажды груз из Китая гнал. Вторые сутки шёл, не спамши. Не заметил, как и уснул. Тоже зверюга из света фар как сиганёт на меня в лобовое – аж проснулся, а сам уже по обочине еду!.. – и он тычет пальцем на коробку, примастыренную у козырька: – Вон, вишь теперь – тахографы34. Всех обязали.

Соня затягивается сигаретой, и в голове дружным набатом вступают колокола. В полуоткрытые окна ветер выносит совместно накуренный дым. Дальнобой бросает в чай гранитные кубики рафинада, мешает обратной стороной вилки, протягивает кружку Соне:

– Держи.

И осторожно двигает к ней початый рулон полотенец. Она отрывает клочок, сморкается; другим промакивает коленки.

– Что мне с тобой делать-то? – дальнобой цокает языком, налегает на руль, сопит. – Вчера жену в больницу отвёз. Врачи говорят: рак. Сегодня вот ты. Сама-то, скажи, зачем?

Какое-то время они молчат.

– Мне домой надо, – подаёт голос Соня.

Водила смотрит вперёд:

– Там, если что, море.

– Мне, – отвечает Соня, – в другую сторону совсем. Я сейчас чай допью и пойду себе. Только чай допью. Ладно?

Дальнобой взмахивает рукой:

– Да пей сколько хочешь! Я бы довёз…

– Не, спасибо, – мотает головой она и шумно отхлёбывает терпкий, переслащённый чай.

Дальнобой дальше не спрашивает, молчит.

Соня отрывает ещё полотенец, приводит себя в порядок.

– У меня в школе друг был, – говорит она. – Шаманом звали. За одной партой сидели с ним. Его двоюродный дядя Аян автостопом кучу стран объездил. Шаман цитировал его много. Так что… Шершавенькой тебе… Ни гвоздя, как говорится, ни жезла.

– Шаман, говоришь… – водила принимает задумчивый вид. – Подвозил я тут одного бурята. Тоже Шаманом звали. Лицо – как блин. Зубы чёрные. Спереди нет одного.

– Что? – Соня вскрикивает от удивления. – Без зуба?

– Да, а что? И татуха кошки ещё на плече.

– Так это же он! Он! – кричит Соня.

– Да ладно! – водила довольно лыбится. – Ну и ну. Да я недолго его вёз, сутки всего. Он всю дорогу мне про пещеры трындел, не переставая. Всю кабину травой обкурил. Камнями промышлял драгоценными. Находил их по пещерам своим так, будто они сами ему открывались.

– Шаман… Жив, курилка.

– Одичал он, один-то. Про войну всё рассказывал. Но не очерствел, знаешь. Кошка через дорогу побежала, так он аж на месте подпрыгнул – так боялся, что задавлю. Я ему говорю: почто ты так обо мне думаешь-то? Разве ж я живое создание давить стал бы?

– Да, он кошек любил, это точно, – кивает Соня.

– Ой! Слушай! – спохватывается дальнобой. – Я после той поездки коврики перетряхивал и вот что нашёл-то!

Он шарит там пальцем в углублении на приборной доске и извлекает маленький красный рубин, выточенный в форме сердца.

– Точно у него выпал! Больше неоткуда этому взяться! Бери! – он всучивает Соне сочно алеющий камень, поблёскивающий гранями. – Авось увидишь его, привет передавай! Так и скажи ему: привет тебе от Марата!

– Хорошо, передам. Если встречу, конечно, – улыбается Соня, разглядывая находку.

– Да встретишь. Куда ты денешься-то, – хмыкает Марат.

Они снова молчат. Затем Соня шумно вздыхает, говорит:

– Пойду.

– Ты береги себя, – говорит дальнобой напоследок. – Жизнь – это тебе не только уроки.

Она аккуратно выпрыгивает из машины на гравий, захлопывает дверь. Машет на прощанье рукой.

Кто ж знал, что однажды их пути ещё пересекутся…

К подъезду Соня подходит в сумерках. Она опускается на ступеньки и утыкается в колени лицом. Сквозь дырявую дымку зловеще подглядывает луна, то окунаясь в чернявую глубь, то выныривая обратно. Холодный туман обнимает за плечи.

Шоркают рядом людские шаги. Какой-то мужик несёт безразмерный пакет с едой – задевает им Соню, не замечая этого. Пиликает домофон. Громыхает, открываясь и закрываясь, дверь.

Маленькая девочка с мамой за руку. Любознательный голос:

– Ма-а-ам… А почему тётенька тут сидит?

– Заходи давай. Ужин ещё готовить!

Люди идут домой. Люди включают свет. Прячут его за плотными шторами. Готовят свой ужин. Что на сегодня? Сочная говядина, запечённая в черносливе и яблоках? Грибной суп? Пицца ранч? Сахарные плюшки с корицей и смородиновым вареньем?

Щиплет коленки грязь – въелась татухой под кожу. Зубы мелко стучат, выбивая дробь.

Люди будут шутить, обниматься и мыть посуду. Делать с детьми уроки, гладить своих собак.

И он не спустится, чтобы её искать. Он останется дома.

На плечо опускается чья-то рука. Соня поднимает голову и видит старушку с посохом, у которого набалдашник в виде драконьей морды. Собачка тут как тут – уши торчком, вот-вот зальётся тревожным лаем.

– Не холодно? – сердечно спрашивает та.

– Н-н-нет-нет, – отвечает Соня.

– На вот, надень, – говорит бабушка, отложив палку и стягивая через голову балахон. Под ним оказывается длиннополое складчатое платье какого-то бирюзово-прекрасного цвета, с вышивками и карманами. – Вон погода-то какая.

Вокруг уже моросит: ничтожные капельки летают, подобно мушкам. Бабушка помогает Соне одеться. Говорит:

– А пойдём ко мне?

– Нет-нет, – отказывается та и кивает на дверь. – Я отсюда. Спасибо, – словно в дружеские объятия, она кутается в балахон, плавясь в его теплоте, точно кусочек сливочного масла на горбушке свежеиспечённого хлеба. – Как мне вернуть его Вам?

– Оставь себе.

– Спасибо, – Соня тыкается лицом в ладони, спрятанные в рукава; промакивает слёзы, а когда выпрямляется, никого рядом нет – и след простыл.

…Она едет на лифте. Вот она, дверь. Поверхность холодная, шероховатый металл. Соня приближает лицо, и выдыхаемый воздух, отражаясь, обдувает её подбородок. Сейчас… Сейчас…

Ручка с той стороны приходит в движение, дёргается вниз, и Соня валится внутрь квартиры, прямо в объятья мужчины. Он взволнованно говорит:

– Леди, я… Ждал. Я нашёл частоту скорой помощи и…

– Я просто гуляла у трассы. Всё хорошо.

Соня прячет глаза и ускользает в ванную, где в кои-то веки закрывается на крючок. Задёрнув шторку, она встаёт под поток воды, смывая с себя придорожную грязь и засохшую кровь. Царапины жгуче щиплет. Упругие струйки настойчиво бьются в тело, в лицо; часть попадает в нос, – и она мучительно, до рвоты, закашливается.

В следующую секунду, рванув дверь так, что задвижка стреляет в стену, мужчина врывается к ней.

Он дёргает шторку, срывая перекладину, которая с грохотом обрушивается на стиральную машину, и белые пластмассовые колечки, словно гильзы, стреляют по сторонам, – и за всем этим обнаруживается голая Соня с прижатыми к груди руками.

– Простите, – сухо извиняется мужчина и выходит, аккуратно затворив за собою дверь.

Вода из душа попадает за край ванны, струйки льются на смятую шторку, шуршат.

Глава 17

Раздвоение личности? Ха! Вы думаете, нас тут двое?

Небо за полчаса заволокло брюхатыми тучами, посёлок накрыло хмарью, и с оглушающей силой навалилась тяжёлая духота. Громовые раскаты клокотали из облачных недр, отражаясь от ближних гор, и Соня решила никуда не ходить, – закрыла дверь на ключ, положила его на тумбочку, включила кондей и голышом улеглась на кровать, подставив прохладному ветру спину.

Только бы не продуло…

В коридоре грохотала тележка, кричали дети, и, прежде чем уснуть, Соня с благодарностью к самой себе подумала, что не зря снаружи повесила табличку, обнаруженную вчера в шкафу.

«Надо будет всегда так делать, а то здесь дневник и вещи. И горничная эта странная… Как там её… Грета», – с этими мыслями под равномерный